Кирпич

На сорок пятом году жизни Андрей Мекешин вдруг понял, что он до смерти любит свою жену Анну Родионовну. За их долгую сов­местную жизнь чего только не было! И ругались, и мирились, и рас­ходились, и сходились. Не однажды Анна Родионовна уходила с узлами к матери. Поругаются, побранятся в охотку-то, навяжет Анна Родионовна узлов и со слезами да причитаниями — под родительскую крышу. Это ещё по молодости, когда детей не было. А теперь их куча. Но ругаются Мекешины частенько и с удовольствием. Сам больше молчит, всё — она:

— Чёрт рыжий, замутил мою голову, хоть в омут. И чо я в тебе только нашла? — Анна Родионовна громко вытирала нос. — Не любил ты меня никогда! Тихоня… Обрадовалась: вот с кем спокойно будет. А ты и за себя не постоишь, и других не оборонишь. Сестра твоя в тор­говле, ковры привозили, а тебе — шиш! Идейный. Не хошь, как все, по принципу надо. — И Анна Родионовна плакала.

Мекешин моргал белёсыми ресницами:

— Ты уж, Аннушка, тово…

— Чо тово, чо тово? Размазня ты, а не мужик. Детей наколупал, а брё­вен на баню не выпросишь. Где бутылку, где как, но ты же идейный! Мекешин крепился, но, наконец, его прорывало:

—  Цыц, баба! Вяжи узлы! — и хлопал дверью.
И Анна Родионовна вязала узлы.

По весне приехал к Мекешину племянник Юрка, вернее, прилетел на своём самолёте. Ну не то, чтобы совсем на своём. Лётчик он. При­слали посевы опылять. Вот и прилетел.

—  Юр, — говорил ему на другой день Андрей, — покатал бы, а! Детей, Аннушку. Всё же забава.

Юрка скалил белые зубы, уплетая вареники, и говорил коротко:

—    Нельзя.

—    А ты через нельзя, — вмешалась Анна Родионовна. — Я-то страх как боюсь, мне-то нельзя, ребятишкам бы.

Ребятишки во все глаза смотрели на Юрку, тайком щупали фу­ражку, что лежала на подоконнике, толклись в избе, и матери надоело их выпроваживать.

Юрка ел.

—  Ладно, полечу когда один, что-нибудь придумаем, — и он вытер пальцы о чистый с петухами рушник.

Юрка сдержал своё слово.

Воскресным днём на целике за деревней собралось немало народу. Юрка сажал желающих, поднимался в воздух, делал круг. Слетали и Мекешины ребятишки. Анна Родионовна так за них напереживалась, что тут же увела домой.

Андрей Мекешин летел последним и в последней партии. На правах родни, как-никак дядя, он заглянул к Юрке в кабину.

—  Можно, я рукой помашу? Пролети над домом.
Юрка кивком пригласил в пустое кресло:

—  Форточку не открывать, никаких фокусов! — и развернул к мекешинскому дому. Вон и ограда, вон и Анна Родионовна, глядящая из-под руки в небо, вон и озерцо.

Когда до цели оставалось совсем немного, произошло неожиданное. Мекешин вдруг дёрнул форточку и, что-то быстро достав из-под полы пиджака, выбросил за борт. У Юрки побелели губы. Взглядом, полным бешенства, он приказал Мекешину выйти из кабины. Самолёт шёл на посадку.

Анна Родионовна видела низко летящий самолёт, видела, как что-то от него отвалилось и, косо пролетев над огородом, шлёпнулось у озерца.

—  Поди, колесо, — мелькнуло в глупой бабьей голове, — схожу, по­смотрю.

Она прошла по тропе, мимо проклюнувшихся кустов картошки, от­крыла воротца и ахнула: возле самой воды, нелепо откинув ноги, лежал их годовалый бычок Мураш. Голова была раздроблена половинкой кир­пича, который валялся тут же, в луже крови. Анна Родионовна кину­лась к бычку, пала на коленки и заголосила:

—  Да кто ж тебя? Этак-то… — Плохо соображая, она глянула на кирпич, перевязанный голубой лентой. А по ленте вроде бы буквы. Анна Родионовна потянула за окровавленный лоскуток, прочитала: «Я тебя люблю». Села на берёзовый сутунок, и уже не плача, тупо уставилась куда-то мимо бычка, на воду.

Мекешин с Юркой нашли её за огородом, недвижно сидящую с пу­стынными, как показалось им, глазами.

—    Прости, Аннушка, — голос Мекешина дрогнул, — я хотел тебя удивить, порадовать хотел, чтобы булькнуло…

—    Не могло у тебя в башке-то булькнуть.

Анна Родионовна говорила до жути спокойно. И Мекешин окон­чательно потерялся. Ему было жалко загубленного бычка, жалко Ан­нушку, а всего жальчее самого себя.

—  И почему я такой несуразный, — думал Мекешин, — Аннушка «прынципом» укоряет, «идейным» дразнится. А я что?

Он вспомнил, как двадцать лет тому назад сватался к ней, боясь отказа. Как только после свадьбы, в душной июльской ночи Ан­нушка сама вытянула из него три заветных слова. И вот теперь… Мекешин смотрел на кирпич, на голубую ленту, где он ещё не­давно так старательно выводил ласковые слова, смотрел на мёрт­вого бычка, над которым уже вились мухи, и в душе становилось невыносимо больно.

—  Вы уж, Анна Родионовна, простите дядю Андрея, — нарушил тягостное молчание Юрка, хотя заступаться ему вовсе не хотелось. — Дядя ведь от чистого сердца, по-рыцарски. Это ценить надо.

—    Я и оценила. Сто рублей. Ухайдакал — и ваших нет.

—    Бычка ещё не одного заведёте. А дядя Андрей…

—    Хватит! — прервала его Анна Родионовна. — Ишь, в заступники. Зелен ещё, — поднялась, прошла к воде, помыла руки.

—    Обдери хоть кожу-то, — обратилась уже к мужу.

И Мекешин понял, что никакой бури не будет, никаких узлов и ругани. Странно… И страшно.

Неужели пронесло? Как-то не верилось. Но голос у жены был дей­ствительно мирный, будничный, словно ничего не произошло. Один Мекешин знал, что стоило ей это спокойствие! На глаза мужика готовы были навернуться слёзы.

Юрка, как улетел вечером в город, так и не вернулся. Доходили слухи, что ему нагорело от начальства, были разные неприятности, но всё вроде бы уладилось.

А зимой у Мекешиных отелилась корова, и телёнка назвали Му­рашом.

                                                                                                                                   п. Стрежевой, 1975 г.