Не заходя в контору, ветврач Репкин направился прямо к ко­нюшне.

— Мироныч! — окликнул он сутулого мужика. — Погоди, Мироныч. Запрягика Гнедуху, на ферму съезжу. — Репкин протянул Миронычу руку. — Как думаешь, свинарки там не разбежались?

— Да ить как сказать? — Мироныч пожал плечами. — Время-то обе­денное.

— Во-во! Мне обеденное как раз и нужно. Прививку поросятам де­лать буду.

-Колоть, значит?

-Ага! Шприцом под кожу, чтоб веселее хрюкали.

Мироныч уже запряг Гнедуху и вывел её на дорогу, Репкин с бегу завалился в ходок. Гнедуха пошла неровной, но крупной, какой-то култыхастой рысью.

Свинарники располагались за селом, на взгорье. Репкин любил их созерцать издали и ни разу не сосчитал, глядя на одинаковые, под бе­лым шифером крыши, однако, если бы его спросили, сколько на цен­тральной усадьбе свинарников, он бы ответил совершенно точно: пять.

Репкину вообще не нравилась арифметика, а с годами он её даже возненавидел. Ещё в институте он стал замечать за собой непонятные странности: стоит, бывало, в гастрономе за колбасой или селёдкой, стоит и невесть о чём думает. Подоспела очередь, надо чек выбивать, а ничего не подсчитано; люди напирают, сверлят глазами затылок, и Репкин суёт кассирше бумажку, какая покрупней.

Женился Репкин тоже не совсем обычно. Его Мариша, тогда ещё студентка третьего курса ветеринарного института, того самого, где учился Репкин, была старше своего будущего супруга ровно на три года. Дородная, со степенным скуластым лицом и мужским характером, она всё решила за себя и за Репкина. Завела как-то в девичье общежи­тие, в свою комнату, выпили, а потом уехали к её тётке. А ещё через месяц сыграли свадьбу.

Репкин никогда не увлекался спиртным, а тут (то ли опять ариф­метика подвела?) перебрал по рюмкам. Кто раздевал, кто укладывал —  ничего не помнит. Проснулся утром. Солнечные зайчики прыгают по полу, жена под боком посапывает. Жена… Репкин смотрел на неё долго и изучающе.

—  Мариша-а…— позвал он её тихо. — Спит. — Репкин лежал, боясь
пошевельнуться. — И пускай спит. Чего будить-то?

И вдруг как ошпарило: жених, а упился, как последняя хрюшка. Башка трещит, во рту — будто кто портянки полоскал. Позор!..

Репкин настолько живо представил то далёкое утро, что невольно передёрнулся в ходке.

Между тем Гнедуха, обогнув овражек, подвезла его к избушке, где обычно отдыхали свинарки. Он спрыгнул на землю. В загороди рез­вился молодняк, у ветряного колодца скулила неизвестно кем привя­занная собака. Репкин отворил дверь избушки и его кто-то чуть не сбил с ног.

—  Тише ты!

—  Мышь!- взвизгнула прошмыгнувшая мимо него свинарка. 

-Там! — Она показывала в глубь помещения.

Только теперь Репкин заметил ещё двух свинарок, которые сидели над фанерным ящиком и перебирали пересыпанные опилками яйца.

— Добрый день!

— И вам так же!

—  А чего это Сомова перепугалась?

— Мышонка нашла. Дохлый. Сунула руку в опилки, а он и при­лип .

—  Ван Ваныч! — позвали Репкина со двора. — Гнедуха пошла!
Репкин выглянул из дверей.

—  Гнедуха, говорю, пошла, — повторил человек в шапке и махнул рукой в сторону села.

— Ты б сбегал, остановил. А? — Репкин вопросительно посмотрел на шапку.

 — Да я не управлюсь.

— А ты через овражек.

— Ну, если так, — человек почесал за ухом, — можно. — И мелко­-мелко зашаркал сапогами по жухлой траве.

Но лошадь уже перестрели мальчишки и вовсю погнали к свинар­никам. Репкин поставил её у столба, но почему-то опять не привязал, вернулся в избушку, сел у окна.

— Так что ж с прививкою? Где остальные свинарки? В лес по грибы? — Репкин шуршит залистанной газетой. — Сомова, ты же ком­сомолка.

Сомова выпрямляется:

— А вы скоро нам жерди пришлёте?

— Какие жерди?

— Деревянные. На открытую загородь.

— Я ж не зоотехник, — Репкин хмыкает, мотая головой, мол, и на­шла же о чём…

Сомова поправляет платок:

— Вот пойдём, разгородим ваш огород, тогда узнаете.

-Ну-ну! — Репкин полушутя, полусерьезно грозит пальцем. — За  это можно и уши надрать.

Он обводит глазами комнату. В дверь просовывается шапка.

— Опять пошла!

— Кто?

— Гнедуха.

Репкин встаёт и идёт на улицу. Далеко, за овражком, одиноко бре­дёт Гнедуха. «Вожжи бы не запутались, — думает Репкин, — дальше конюшни никуда не уйдёт». Ворочаться в избушку не хочется, с при­вивкой, видно, ничего не выйдет. Не податься ли домой? А что дома? Нет, надо дождаться свинарок.

—  Я им… — грозится про себя Репкин, хоть и знает, что строгости в нём ни на грош; да и свинарок вон сколько, а он один, вениками за­кидают. А на грибы теперь самая пора…  Репкин аппетитно шевелит губами.

Из осинника по ветру доносится песня. Репкин вглядывается в пе­стреющие платки и кофты.

—  Она, — узнает крайнюю, — Валя.

Свинарки перестали петь и молча приближаются к ферме. У кого ведро, у кого корзина-плетёнка, а у кого кастрюля с бечевой через два ушка. Отяжелели посудины, книзу тянут. Свинарки то и дело меняют руки, перегибаясь на ходу то влево, то вправо, смотря по тому, с ка­кой стороны ноша. Они тоже заметили Репкина, переглядываются, сме­ются.

—  Добрый день!

—  Здравствуйте, девоньки,  касатаньки,  чтоб вас…  Вакцина ведь пропадает!

Свинарки окружили Репкина, ставят на землю посудины, молчат. Они знают, что никакая вакцина не пропадет, просто так получилось: собрались и пошли за грибами, а с вакциной и завтра не поздно.

Из дверей высовывается Сомова:

—  Валь, — кивает на Репкина. Валя поняла.

—  Ван Ваныч, нам бы жердей.

Репкин трёт щетинистый подбородок. Он что-то хочет сказать сви­наркам, но Валя не унимается.

—  Всего с десяток.

 — Да что я вам — склад какой или лесозаготовка? На это есть зоо­техник. А я что?

—  А вы повлияйте.

 — А ну вас! — Репкин отворачивается и отходит, плечи его как-то безвольно опускаются.

На селе знали, что ветврач, как выразился однажды Мироныч, «втерехамшись в Вальку». Знали все: и директор совхоза, и механизаторы, и сама Валя, и, за кого особо боялся Репкин, его жена Мариша. Но та и виду не подавала. Занятая в семье, а семья немалая: четверо детей да разбитая параличом свекровь, Мариша кружилась с утра допоздна. Всех накормит, напоит, спать уложит. И опять же скотина. Тоже до­гляд нужен. А придёт Репкин с работы — щи на стол. Сядет Мариша предсветлые очи мужа, обопрёт голову кулаком, поглядит, поглядит да и вздохнёт сквозь улыбку.

— Чего смеёшься? — скажет Репкин.

— Ешь, ешь…

Репкину в мужской компании не раз говорили:

—  Как бы тебя за твои шуры-муры жена не выхолостила.
Репкин сердился, краснел и отмалчивался.

— Брехуны! — ругался он мысленно, но не знал, как приторочить языки.

Однажды зазвал его в кабинет директор совхоза и говорит:

— Не знаю, с чего и начать… Понимаешь, Иван Иванович, заковычка тут… — Директор сидел за столом и смотрел в открытое окно. — Говорят, ты с девкой какой-то спутался? С Неждановой, что ли?

— Так то ж говорят, — Репкин сел на стул и замигал белёсыми ресницами. — Всякое можно наговорить.

— Да, всякое… — согласился директор, продолжая глядеть в окно. — Видел я вас как-то в клубе… А в общем, смотри сам. Мой совет — не путайся. — Директор повернулся к Репкину. — Вызвал я тебя, конечно, не по этому вопросу. Надо срочно… — И директор заговорил о неот­ложной поездке в дальнее отделение.

Репкин слушал, наморщив лоб, но внимание раздваивалось, ускользало. А за окном шумели тополя, накрапывал дождь.

Выйдя из конторы, Репкин, чего с ним никогда не случалось, завер­нул в чайную, заказал спиртного, закурил и уставился на аляповатую картину местного самородка.

Эх, Валя, Валя…

Вспомнился тот вечер у клуба. В клубе было жарко, танцевали на открытой, сбитой на скорую руку площадке. Репкин зашёл просто так. Нет, танцевать он и не думал. Просто баянист выделывал такое…

Валя первая заметила Репкина.

—  Дамский вальс! — она подбежала, почти силком втащила Репкина в круг, сперва сама повела, потом положила обе руки на его плечи — дескать, веди, — опустила ресницы и… Ноги у бедного ветврача стали ватными, он топтался, крутился, стараясь попасть под музыку, ему ка­залось, что вроде получается, и в то же время чувствовал — над ним смеются. Скорей бы всё это кончилось! Но баянист и не думал останавливаться. Репкин вспотел. Он вёл Валю, вёл старательно и обречённо, выделывая порой такие кренделя, что самому становилось жутко от сознания того, насколько они смешны.

И вдруг баян смолк. Кто-то объявил: «Ди штунде ист цу енде! Танцы окончены!» Все заспешили к выходу, лишь Репкин стоял посреди пло­щадки, не зная, куда себя деть. Наконец сообразил и двинулся вслед за всеми.

В конце аллеи, ведущей из парка, Репкин столкнулся с директором совхоза. Тот стоял перед щупленьким баянистом, вернее громоздился над ним. Репкин приподнял кепку в знак приветствия, но тут же зато­ропился. В проулке он догнал Валю.

—  Хороший ты,  Репкин, человек. Добрый. — Валя зябко повела плечами.

— И ты…

— Нет, Репкин, я злая. А ты добрый. Вон сколько наплодил детей-то.

Некоторое время шли молча.

— А знаешь, когда я пригласила тебя на вальс, я ведь хотела только посмеяться и других посмешить. Скучно!

— Съездила бы куда…

— Вот именно — куда… Эх, Репкин, Репкин, червонец ты неразменянный. А любить меня не надо: хлопот не оберёшься… Ведь лю­бишь?

— Откуда ты взяла? — Репкин потёр подбородок.

— Ой, мамоньки! — Валя даже прихлопнула себя по бедрам. — Да ты и врать-то ещё не научился! Ну, ладно. Дальше не провожай.

Она резко остановилась (Репкин чуть не натолкнулся), взяла его за уши (Репкин не сопротивлялся), притянула и, смеясь, чмокнула. И всё. Где-то хлопнула калитка, щёлкнул засов.

Комментарии

Добавить комментарий