Таисья

Не родись красивой.
А родись счастливой.

Из песни

ГЛАВА ПЕРВАЯ
1

Утро будничное, простое.
Петухи базланят не в лад.
От причала в село родное
С чемоданом пришел солдат.
Осадив пилотку к затылку,
У калитки застыл на миг.
Доит мать комолую Милку,
Струйки падают — джик и джик!
Струнки падают косо, прямо,
Пену белую чуть видать.
— Мама… Мам, — и погромче, — мама!
Обернулась на голос мать.
Нет, не вскрикнула, только ахом
Поперхнулась, качнулась чуть
И метнулась по мокрым плахам,
И припала сыну на грудь.
Зарыдала — и хоть бы слово,
Вроде легче, когда молчком.
И глядела на них корова,
Повалив ведро с молоком…

По проулкам жужжали мухи,
И стоял запоздалый зной.
Пацаны разносили слухи:
Петька Дымов пришел домой.

Кто уж кто, а родные рады
За служивого своего.
Воротился не без награды:
Три значка на груди его.
Поместили вперед, к окошку,
Чтобы солнце из-за спины.
Гости чинно трясли ладошку
II садились по вдоль стены.
Поправляли огонь-рубахи.

— Закурить подай-ка одну. —
Тары-бары да ахи-страхи
Все про армию да войну.
Ублажая всех словесами,
Балабонил Петькин свояк:

— Мы ить тоже сами с усами,
Хоть из бывших, а все ж вояк.
Помню, было. Ура! Аллюра!
Бах-ба-бах! Я ничком! Каюк!
Нет, очухался. Пуля-дура.

Был каблук — отлетел каблук… —
Все встревожены жуткой драмой,
На сапог глядят, смущены,
Будто это сапог тот самый,
Сохранился еще с войны.

Тайкин дед подоспел к разгару.

— Покажись-ка, Петруха! Ну.
Эки плечи! Едрит-самару,
Как у Муромца в ширину. —
Выпил рюмку, прокашлял глухо:

— Поплясал бы, да вот… нога… —
И, понизив голос: — Петруха,
Попроведай Тайку. Ага.

Все у ней кувырком. Куда уж!
А девчонка, она того…
Понимать, егозила замуж
За шофера тут одного.

— Чекалдыкнем еще разочек! —

Кто-то тянется через стол. —
На, Петруха, пожуй груздочек,
Похрупти. Эт первый засол. —
А у ГТетькп эх и улыбка!

— Чо ощерился? Пей давай! —
А улыбка в зубах, как рыбка.
Водка на руку через край.
Петька рюмку поднял и смело
Осушнл за один глоток.
Засмеялись: — Ого, брат, дело. —
Мать: — Ты что это так, сынок?

Хлопнул дверыо, шагнул, цепляясь
За перильца.

— Спокойно. Ша. —

Над крыльцом дощатая навись,
Два фонарика-кругляша.
Их привесил Петька в ту осень.
Когда Тайку водил в кино.
Чтоб она не боялась очень,
Не шептала: «У вас темно…».
Шебаршит репьяк у порога.
Петька дернул ворот, обмяк.
Дчя меня была недотрога…
А с другими? Нет, как же так?
Мне бы плыть в далекие бухты.
Взять бы солнце, севшее там,
И — большое, жгучее — ух ты! —
С маху бросить к ее ногам.
Пусть горит и земля, и небо!
Заодно мне держать ответ.
Я для Тайки был или не был?
Я для Тайки есть или нет?

Петька шел, темноту буравил.
Шел туда, где, ломая бровь.
За горбатым плетнем оставил
Он когда-то свою любовь.

Вот и дом ее. Те же ели.
И все тот же старый плетень.
И к плетню — видно сквозь щели —
Прижимается чья-то тень.
Тайка или не Тайка? Кто же?
Ну конечно, это она!
Тишина захлебнулась в дрожи.
Комом в горло вошла тишина.
Тайка или не Тайка? Сыплет
Небо огненные шары,
И в глаза они бьют навылет,
И зябко ногам от жары.
Петька прыгнул к плетню. И что же?
Никого. Тишина одна.
Тишина в неуемной дрожи.
Жутковатая тишина.

А у Гайки глаза из тыщи
Лишь одни, одни, одни…
Не глаза у нее — глазищи!
Птицы черные. Не спугни.
Горяча, горяча подушка,
Холодна простыней метель.
С деревянных часов кукушка
Скуковала Тайке в постель.
Откреститься нельзя судьбою,
Заслониться нельзя рукой.
Как же быть нам теперь с тобою,
Петька милый, дурак ты мой?

Еще сон ощутим, как вата.
Но раскрылись глаза, и — ах! —
Голова наклонилась чья-то:
— Это я. —
И по телу страх
Мурашами. И вот он близко,
Вот он. Петька… В глазах темно.

— Это я, это я, Таиска,
Что ты плачешь?

— Закрой окно…

Неподвижно лежачи рядом,
В потолок устремив глаза.
Ах, откуда такая с градом
Накатилась на них гроза?
Обломала все по листочку
И ушла, ветрами гудя.
Не холодных градин вприскочку,
А дождя бы. теплынь-дождя.
Встать под ним и свести лопатки,
Запрокинута голова,
И ручьятся мокрые прядки,
И в губах зацвели слова.
Рви, залетный, цветы-цветочки,
Не жачей, до последних рви,
Прибивай меня на гвоздочки,
Распинай на кресте любви.
А шагнешь — я твоя дорога,
Посох твой и тенистый сад…
Только вышло не так немного:
Вместо дождика выпал град.

Поскреблась и затихла кошка.
Посветлел занавески край.
Петька встал, поглядел в окошко,
Обернулся:

— Таиска… Тай… —
И прозрел:

До чего ж красива,
До чего же она грешна!
Кудри, кудри. Волна завива.
И еще, и еще волна.

— Тая… —

(Каплет вода в корыто.) —
Я про это. Ну, значит, вот.
Кто тут был до меня — забыто. —

Петька вытер холодный пот,
Помолчал. — Ну а мы по воле,
По согласью, значит, в Совет. —
Отвернулась: — Сдурел ты, что ли?
Я беременна. Слышишь? Нет?

ГЛАВА ВТОРАЯ

Помнишь, Тая? (Ведь было это.
Выло!) Цвел черемухой лог.
Не тогда ль за домами где-то
Петька губы твои обжег?
Не тогда ль к тебе откровенье
Вдруг сошло, и стали ясней
И танцульки, и ты — движенье.
Ты — круженье в глазах парней,
И любой твой смешок пустяшный,
И словцо за кем-то вприскок?
Петька был для тебя всегдашний,
Был обычный, а взял и — чмок!
Обнимал он тебя; ты, кротко
Прижимаясь, глядела вниз.
Он, шутя, бормотал: — Молодка. —
И серьезно шептал: — Тане,
Ждать-то будешь? —
И ты кивала.
А зимой при сиянье ламп
Поняла, что киванья мало.
Письма, письма. Солдатский штамп.

По суметам, иод шум бурана,
Мимо низких слепых дворов
Ты до завтрака раным-рано
Шла на ферму доить коров.
Крутобоки, они стояли
И дремали, жуя сенцо.
И тебя оглядев, мыч&чп,
И дышали тебе в лицо.

А одна (ну коза козою,
Чуть побольше) всегда в углу.
И глаза всегда со слезою,
И всегда мокреть на полу,
И от холода нету спаса,
Куржавелый на лбу вихор.
Зоотехник крякнул: — На мясо. —
Скотник крякнул: — Таких в топор.
Молоко у нее невкусно.
И надой маловат. Коза! —
И туманились грустно-грустно
Этой самой «козы» глаза.

Ты о ней поведала деду.
И задумалась: — Тошно тут…
Я, дедуся, в город поеду.
Поступать хочу в институт. —
А ночами снились наряды,
Снился город большой-большой,
Из железных прутьев ограды
И асфальт от дождя сырой.
Просыпалась. Окно. Полати.
И на сердце ни то ни се…
Но в июле решила: — Хватит.
Уезжаю, дедуся. Все. —
Дед поставил на стол картошку:

— А в Бобровке, стал быть, не хошь? —
Повертел перед носом ложку

И вздохнул тяжело: — Ну чо ж…

А когда, провалив экзамен,
Воротилась внучка домой,
Прослезился: — Одень-ка мамин
Полушалочек, а? С каймой… —
И подал Таисье гитару,
Лента алая на весу.

-Поиграй-ка, едрит-самару!
Вот им шиш! Да твою красу…

Эх, Таисья! И мать пригожа,
И отец — хоть в кино сымай,
Да и мы, разобраться, тожа
Вроде Панины. Ну, играй! —
Он взъерошил седую гриву,
Пятернею назад гребя.

— А ты, внучка, уже к наливу,
Ты, смотри, соблюдай себя!
Пусть душа иногда поплачет,
Уж такое житье-бытье.

А Петруха вернется, значит,
Тут и свадьба. А там дите.
У Таисьи щека румянцем.
Струны охнули, чуть слышны.
И гитара широким глянцем
Полыхнула на две луны.

Этот голос… Ему б не надо
И гитары. Он сам собой.
Колыбельная в нем услада.
Но откуда-то, как прибой.
Накатились иные звуки.
Не сдержать их — и всплыл нетлен
Образ той, что, ломая руки,
Причитала с путивльских стен…
Ах, Таисья, зачем так скорбно?
Лучше спой-ка ты о другом.
(И струна за струной проворно,
И струна за струной бегом.)
Спой-ка так, чтобы дед затопал.
Улыбнулась. А сердце — ек!
На нее гляделками хлопал
Городской один паренек…
Он тогда, по лужам ступая,
Ей сказал в проливном дожде:

— Я — Георгий. А ты?

— Я — Тая. —

Ах, когда это было? Где?

Меж собой девчата шутили:
— Понаперло к нам шоферов,
Задохнуться можно от пыли,
Но целуются — будь здоров!
У Таисьи, как мехи лисьи.
Брови мягкие — эх, черны!
А еще глаза у Таисьи —
В них дымятся ночные сны.
Не глаза у нее, а птицы,
Лебедь черный с лесной реки.
И шуршат, и шуршат ресницы,
Тень бросая на полщеки…
Возвращалась Таисья с фермы,
Култыхался в руке бидон.
Вдруг окликнули: — Стойте! Где мы
С вами виделись? —
Надо ж! Он!

Ветерок — в подолах цветастых.
Эх, девчата — глаза крушин!
Им крушить наповал вихрастых
Лихачей с городских машин.
И самим влюбляться до точки,
Так, чтоб сердце сжималось в ком.
По ночам вышнвать платочки
Гладью, крестиком, стебельком.
Смехи, страхи да пересуды,
Эх, девчата — глаза крушин!
Смуглоруки да полногруды,
Пестрый ситец в широкий клин.
Но закон у них есть особый,
Очень строгий, сугубо свой:
Попадись-ка ты к ним попробуй,
Побалуйся где за скирдой —
Скатят с вороха на лопате,
Ничего не возьмешь взамен.
И стоят наверху, в закате,
Оголенные до колеи…

У Таисьи вьппло иначе.
Вечеринка. Стакан медка.
И прогулка на Обь. И в плаче
Никнут плечи. Песок. Река.
Дым ползет и сырой, и горький.
И платочек искусан весь.
И у ног ее он, Георгий.
Вроде здесь — и совсем не здесь.
Перед утром явились на дом.
Дед сопел, не скрывая злость.
И Георгий с Тансьей рядом
Сел на лавку, пока как гость.
Улыбнулся, мол, вот… Во взоре
И в движеньях одно: моя!
В тот же день он просил в конторе:

-Дальним рейсом давайте я.

— Эко лихо! — стонал Матвеич,
Ударял по столу, грозя. —

Я им! Кто же они теперич?
Полюбовники? Так нельзя.
В сельсовет! Чтобы честь по чести.
А Георгий-то, видно, терт.
Как змея на горячем месте.
Извертелся, лупастый черт.
А Таиске подол задрать бы
Да ремнякой. Куда спешишь?
Нажилась бы и после свадьбы.
Нажилась бы. Однако — шиш!
Облапошил ее, бесстыжий.
Объегорил, как дважды два.
Ну постой же, кобель ты рыжий,
Я найду на тебя права.
Чтоб ни шагу во двор! Понятно? —
И Матвеич, насупив бровь,
Размышлял: — Срамота. Обратно,
Не могло ж без любви. Любовь? —

Дед вставал, по избе метался.
Тьфу! Да нет у них ничего!
И за что в этот день ни брался.
Все валилось из рук его.

И Георгий сбежал. Ни шума,
Ни скандала. Исчез тайком.
Дед Матвеич следил угрюмо
За Таисьей. А та клубком
На постели лежит. Затихла.
Ни словечка. Бледна как смерть.
Дед хрипел:

— Ах, чтоб ему в дыхло!
Напаскудил, шельмец, и — ферть. —
Он в тарелку напил похлебки.
Покрошил туда сухарей,
И достал из буфета стопки,
И наполнил: — Давай скорей.
На, держи. Да ты что не в силе
И подняться? Вставай, вставай. —
И сидели они, и пили
Осторожно, губами в край.
Дед подвинул консервы: — На-ка.
И не пей ты па два раза.
Тю-ю! А слезы зачем? Однако,
В мокром месте у вас глаза.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Время шло, и вершилось дело,
Дело зла и дело добра.
Нарождались, кому приспело,
Умирали, кому пора.
В эту осень Матвеич крепко
Остудился и слег пластом,
Охнул: — Кончена сказка-репка.
Скокнет мышка, вильнет хвостом —
И аминь! — И потер ладошу.

(На мозоли мозоль. Тверда.)

— На кого ж я Таиску брошу? —
И позвал ее:

— Сядь сюда.

Да не плачь. Я живу, ты видишь,
Как в могильном кусту сижу.
Да не плачь же! Не то обидишь.
Вот что, девка, тебе скажу.
Ты того… Не губи ребенка.
Все пусти своим чередом.
Ты соплюха еще, девчонка,
Помозгуй, разберись ладом.
Петька любит тебя. Я знаю.
Ты гордыню того, умерь.
Эта тигра бочком да с краю,
А как вцепится — зверь и зверь. —
Отдышался, спросил чуть слышно:

-Любишь Петьку-то, а? Молчишь.
Не беда, что любовь давнишна.
Подновить ее можно. Слышь?

— А к рассвету его не стало.
Как лежал на подушках, так
И уткнулся. И вяло-вяло
Разжимался сухой кулак.
Поперхнулся дед напоследки
И с кривинкой в губах усоп.
И закрыли ему соседки
Пятаками глаза. И в гроб
Уложили. Над ним Таисья
(Ни слезники) в каком-то вне.
А ей шепчут: — Да ты молися.
Не умеешь? Тогда уж мне. —
Глядя в угол, кто-то широким
Осеняет себя крестом.
Дымов лошадь пригнал с глубоким
И оструганным вгладь ходком.

Гроб подняли, вынесли молча,
Колесо заскрипело в грязь.
И туда, где ягода волчья
Над крестами горит, клонясь.

Через день или два Петруха
Заколачивал Тайкин дом.
(У калитки та же гнедуха
И ходок, но не гроб на нем,
А пожитки.) Петруха рысью
Обежал, осмотрел весь двор,
Подсадил на ходок Таисью.
— Но! — И прямо на мост попер.
Разрумянился. Вожжи в руки.
Сапожищами чвяк да чвяк.
И такие же точно звуки
От копыт. Повернулся: — Как? —
И опять поразился: — Ишь ты!
Эх, с такой бы да тыщу лет! —
Дымов спрашивал:

-Как сидишь ты? —
Будто спрашивал:

-Любишь? Нет? —
Улыбнулась ему несмело.
На груди распахнув пальто,
Дескать, я еще не успела
Осмотреться. А ты про что?
И, не пряча голых коленок,
Этот стыд ей уже не стыд,
На возу у дымовских сенок
Разревелась она навзрыд.

Или в глаз да соринка, или
На язык да злая зуда —
По Бобровке косточки мыли
И Петру, и Тапсьи. Да.
Впереборочку эдак, с мылом:

— Взял с прицепом…

— Таисья — хват!

— А чего же? С дружком-то милым
Веселей!

— Принесет двойнят…

А Таисья крылатки-брови
К переносице чуть сведет
И у всех на виду в обнове
Рядом с Дымовым в клуб идет.
Он обнимет: — Могу погреть я, —
И окатит взором жену, —
Ты не против?

-Не надо. Петя…

-Отчего же?

— Да так.

— Ну-ну. —

Дымов кажет в улыбке зубы:

— А ты с норовом. О-е-е!
Извини. Мы, мужчины, грубы. —
И опять обнимет ее.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Наконец-то четвертым снегом
Утвердила себя зима.
Тракторист в полушубке пегом,
Брюки ватные, два пима.
Два пима — вот так по колено,
У пимов загибы — вот так.
На санях луговое сено.
А вверху облаков косяк,
А в лугах седые суметы,
А на взгорье дымки, дымки…
Трактор фыркнул, чихнул.

— Чего ты? —

Тракторист катнул желваки, —

— Ты гляди! — рычагами водит

От себя н опять к себе
И, сощурясь, цигарку соднт,
Та прилипла ему к губе.
Дома жинка и мать-старуха.

— Ты давай-ка, тяни, не стой! —
И плюется на снег Петруха,

И желудок урчит пустой.

Эх, пельмени — в сметане сочепь!
Дымов их жевал в аппетит.

— Мам, поддожь-ка. Вкусные очень! —
Сам на мать и жену глядит.

И смеется: — А я в забоке
Видел зайца. — И жижку — хлии! —
Сел иод кустик и лапы в боки.
Было б что под рукой — пришиб.
Я как свистну — косой и тягу.
Я вдогонку — аля-улю! —
Смолк. Таисье мигнул: — Прилягу. —
Встала: — Я сейчас постелю.
Дымов долго снимал рубаху,
У трюмо постоял бочком
И, прошлепав по полу, с маху
Повалился в постель ничком.

В темных окнах стекло отволгло.
От мороза скрипит крыльцо.
Петр уснул. И Таисья долго
Изучает его лицо.
Двое. Дымов спокойно дышит.
Двое. Где-то запел сверчок.
Двое. Нет! И Таисья слышит
Ниже сердца слепой толчок.
Шевельнулась Таисья вяло
И. чтоб легче дышать могла.
Отгребла к йогам одеяло
И. по-женски теплым-тепла,

Голошгечая, то ли шепчет,
То лп плачет на Петькии чуб…
Загадала: чет шш нечет?
Сухоту облизнула с губ.
И, нагнув от герани ветку,
Повела торопливо счет,
И последний листок впометку
Оказался счастливым — чет!
Засмеялась внутри, неслышно,
И вдавила подушку — ой!
И полушка осела пышно
Под горячей ее щекой.

Ферма. Дзенькают ведер дужки.
И навоз дымит у ворот.
Обступили Тайку подружки.
Озирают лицо, живот.
И тревога девчат понятна:
Выйдут замуж они, и в срок
Вот такие ж проступят пятна,
И нальется так же сосок.
И еще девчат беспокоит,
Словно ветер качнул хлеба,
Как Таисья себя устроит?
Беспокойна у ней судьба.
А тут слухи, что Дымов в будни.
Вроде парень умом не квел,
А залился и даже блудни
Втихаря от жены повел.
У Таисьи лодыжки пухли,
Отекали. А в день весны
Захотелось обуть ей туфли,
Не могла натянуть — тесны.
И швырнула под стол fie глядя,
И губу искусала в кровь.
Утешала ее и, гладя.
Прижимала к себе свекровь.

Зазывая Петруху на ночь.
Говорила ему вдова:

— Не побрезгуйте, Петр Иваныч. —
И сдувала пух с рукава.

Пил Петруха чужую брагу.
Заедал чужим холодцом
И сидел, опершись на флягу.
Каменел скуластым лицом.

— Что я делаю, сучий потрох? —
Отстранял от себя питье. —
Видно, слаб оказался порох,
Видно, я не простил ее…

А теперь… — И Петруха сипло
Выдыхал, — а теперь я кто? —
И вдову укорял — прилипла.
И хмурел. — Да прикройсь, а то… —
Но вдова, не стыдясь нимало,
Раздевалась, тушила свет
И впотьмах Петра разувала.
Семь ли бед, а один ответ.

И однажды, придя с попойки,
Дымов толком не мог понять,
Что случилось. Провел по койке
Он рукою, окликнул: — Мать!
А Таиски-то нету вроде?

— А-а, хватился…

— Куда ж она?

— Увезли ее на подводе.
Может, гибнет твоя жена,
А ты блудишь. —

У Петьки горло
Пересохло. Слюну сглотнул.
Мать передником нос утерла,
Опустилась на шаткий стул:

— Нет, Петруша, и мы женились,
Жили всяко и все ж с умом.

Если б все, как ты, кобелились,
У роддома бы строй детдом.
Срам-то, срам-то какой! Глазами
Не глядела б. Но ты ж мне сын. —
И тихонько зашлась слезами. —
Не позорь ты моих седин…

Холодок ползет от оконца,
В коридоре слышны шаги.
В занавесках круги от солнца
И на влажном полу круги.
И уборщица водит шваброй.

— Что ты, парень, — жужжит Петру, —
Ведь рожать, если бабе храброй,
То пустяк. Погоди, сотру. —

И о чем-то еще старуха
Монотонно ему жужжит.
Но слова скользят мимо уха,
И за стрелкой стрелка бежит.
И вдруг крик в угловой палате!
Мокрый пол блестит, как стекло.
А потом кто-то в халате:

— У вас дочка на три кило. —
И халат приблизился, веясь,
Новый, белый, чуть иссиня.

— У вас дочка — такая прелесть!
Выше голову!

-У меня?!

Первый дождик вбивал гвоздочки,
Семенил, длинноног и тощ.
Обговорено все до точки.
На столе остывает борщ.
Но Петру не молчится: — Тая,
Ну и как же?

— Не надо.

— Что ж…

Но ведь ты же мне не чужая!
И куда ты от нас пойдешь?
Неужели нельзя сначала
Все испробовать? Зло не в счет.

— Я когда-то, Петро, гадала
На тебя. Получится чет.

И я думала: вот кто сильный.
А ты слабый. Такой, как я. —
Дымов лоб наклоняет жильный,
Теребит скатерки края:

— Нет, а все же? —
В ответ ни слова.

А в ограде, задрав рога.
Опьянев от весны, корова
В заливные мычит луга.

Комментарии

Добавить комментарий

Поделиться в соцсетях