«СЕЛА ДАВНИШНИЙ ЖИТЕЛЬ…»
Вторых может быть несколько сразу, первый почти всегда один.
Леонид Мерзликин был первым по таланту среди поэтов Алтая. Ни до него, ни при нем, ни после его преждевременного ухода никто не имел столь звонкого поэтического голоса, столь органичного и ярко выраженного лирического дара, хотя на недостаток стихотворцев нам грех жаловаться. Стихи его знали и любили далеко за пределами Алтая — что говорится, от Москвы до самых до окраин. Не только в писательских кругах или, скажем, среди специалистов: библиотекарей, учителей литературы и др. Он легко овладевал любой аудиторией, покорял совершенно разных людей, иногда совсем далеких от поэзии.
Было чем. Певучесть, задушевность, искренность и пронзительность чувства, красота образов, естественное русское слово, молодецкий задор, веселая народная лукавинка и одновременно острое ощущение драматической подоплеки жизни — вот характерные особенности его лучших стихов и поэм. Все это соединяется, перекликается, перетекает друг в друга и дополняет друг друга без нарочитой надуманности, без авторского нажима, как бы само собою — как и бывает в подлинной, реальной, а не выдуманной и одномерной жизни. И, конечно же, все это не может не привлекать, не трогать до глубокой взволнованности, а то и до слез.
Любовь у нас двуедина: с одного боку печет, с другого сечет. И болевых уколов перепадало ему в избытке. Все приложили руку, ближние и дальние: издатели и критики, партийные и государственные чиновники, женщины, друзья — приятели… «Водка, что ли, еще? И водка — спирт горячий, зеленый, злой…» В одном из ранних стихотворений («Жил в колхозе старожил…») он писал:
И не раз меня кусали,
По-собачьему урча.
Защищался, отступал,
Бил наотмашь, наповал…
Все верно. Кроме одного. Леонид Семенович мог быть занозистым, мог ершиться, мог задираться словом, но бить, да еще наповал, не мог: не умел, не та у него была натура. Чаще доставалось ему самому.
Стихам доставалось особенно. Каждую книжку заботливая цензура трепала и кромсала беспощадно, выбрасывая из рукописи или уже из набора до двадцати стихотворений кряду. Помню, еще в моем студенчестве пришел он как-то ко мне в общежитие. Только что вышла у него новая книга. Я пустился в поздравления,* а он мрачно отмахнулся: «Это кастрированный мерин».
Диву даешься, особенно теперь: за что выбрасывали? По идеологическим, разумеется, мотивам, не по художественным. Объяснить нормальным объяснением невозможно. Это-то больше всего выбивало из колеи, кидало в разлом: ведь стихи у поэта — что родные дети.
Пошлость и цинизм жизни подтачивают душу, размывают и сламывают человека: с возрастом мало что остается в нас от юношеской искренности, чистоты, идеальности. На удивление Леонид Мерзликин до последних дней сохранял в душе детскость в большем количестве, чем другие. И, я бы сказал, некое целомудренное отношение ко всему, что связано, непосредственно или опосредованно, с творчеством, с дружеством, с «родным пепелищем».
Он мог бы сказать о себе словами Есенина: «Села давнишний житель». Хотя у нас на Алтае разница между городом и селом не столь резка, все же она существует. Тематический круг его стихов и поэм разнообразен, но главным притяжением для него всегда оставалась деревенская родина, «с крутоярами синими, с тихими плесами». Живя в Москве во время учебы в Литературном институте, потом живя постоянно в Барнауле, он все время оглядывался душой и глазами на свой единственный «земной уголок».
Все мне грезится белый осколок
И забытая в поле тропа.
И летит на тропу из метелок
Застоялого проса крупа.
На родине он острее чувствовал, знал и верно угадывал движения жизни.
И стою, как будто бы нездешний,
До кровинки здешний человек…
Улетели птицы из скворешни.
Скоро ночь. А ночью будет снег.
И похоронен он хотел быть на родине, и эта воля его, слава Богу, исполнена нами.
Теперь о книге. Он хотел издать поэмы отдельно. Сохранились наброски планов будущей книги. Все они учтены при подготовке издания. Книга названа «Млечный путь» не столько потому, что в ней есть одноименная поэма, но потому в первую очередь, что жизнь земная кончилась, и началась жизнь запредельная — или небесная. Начался млечный путь.
Я сбирался давно
Погулять между звезд!
С уходом поэта, если он не Пушкин или Есенин, обычно пригасает память о нем и о его творчестве. Все реже звучит его имя среди читателей, все реже издаются книги. Такое случалось и случается. Часто несправедливо. Я не верю, что поэзия Леонида Мерзликина канет в безвестности, выйдет из живого круга чтения. И не потому, что это я вот просто не верю, не хочу верить — нет. Все подлинное имеет возвратную силу. А потому стихам и поэмам Леонида Мерзликина настанет новый черед в новом, недальнем и дальнем времени.
Владимир Башунов
Комментарии