Открылась бездна звезд полна,
Звездам чтела нет, бездне дна.
М.В. Ломоносов
И, репетируя вокал,
Вдруг замирала у зеркал.
Неяркий свет зажженных свеч
Касался локонов и плеч,
И нежный друг — магнитофон —
Ей создавал интимный фон.
Легка, воздушна, как мечта,
Она собою занята,
Шелками тонкими шурша,
Разболокалась не спеша.
Посмотрит здесь, погладит там
И, напевая «трам-там-там»,
Отрешена, обнажена
Вступала в ванную она.
Смешав куриное яйцо
С клубникой, маску на лицо
Она накладывала — и
Вершила магии свои.
Потом вздыхала глубоко
И погружалась в молоко,
Чтоб кожа нежная у ней
Еще бы делалась нежней.
Вся неземная… Чем ее
Томило наше бытие?
Сердилась, может, на кого
В час омовенья своего?
Или, сочувствуя кому,
Ниспосылала вздох ему?
Сердечный вздох у нас в стране
Теперь по рыночной цене.
А может, просто благодать
Ей было так вот возлегать,
Плескаться теплым молоком
И… и не думать ни о ком?
Она сама — и ах и ох! —
Она сама — сладчайший вздох!
Она сама в самой себе,
В своей красе, в своей судьбе!
Простоволоса и смугла
Она, поеживаясь, шла,
И растиралась у зеркал,
И свет свечей ее ласкал.
А молоко текло, виясь,
В канализацию, где грязь
И мрак тлетворный — в никуда
Текло, как зряшная вода.
А молоко, а молоко.
Что надоить не так легко,
Чем в магазине взять, текло
Белым-бело, белым-бело.
А впрочем, нет, не в никуда —
Оно стекало, как вода.
Сперва в трубу — винтом, винтом —
Потом в речушку, а потом
Рекой за тыщи верст, заметь,
Туда, где северный медведь.
Но зверя белые бока
Не разнесет от молока,
Сосет он лапу, потому
Что так положено ему.
А та, как ангел во плоти
(Мое сравнение прости,
Читатель!), та уже спала
С открытой ясностью чела.
Вздымалась грудь, как два холма,
Взглянуть на них — сойти с ума! —
И два сосочка — ох и ах! —
Как два шатрочка на холмах.
Две бури, два материка,
Два блага, скрытые пока.
Тому, кто криком свой черед
Оповестит и в мир придет.
— Уа, уа! — Увидел свет,
И впереди ничетно лет.
— Ay, ау! — Ответа нет,
Как нет и прожитых тех лет.
Нам сказку сказывала мать.
Глаза закрою — и опять
В воображении моем
Река течет за окаем.
Там берега из киселей,
Каральки виснут с тополей,
Там не вода, а молоко
Стремниной катит широко —
Наверно, в страшный недород
Ту сказку выдумал народ,
Через миры, через века
Священно благо молока!
Была война. Была зима.
Была дырища у пима.
И сколько дратвой ни чини,
Снег добирался до ступни.
Мы, помню, телочку в дому
Растили. Как, я не пойму,
Дождались теплых летних дней —
И корм прибавился у ней.
По пустырю в Черемный лог
Мы шли и рвали, кто как мог
И где как мог. Трава была.
Набьем мешок — и дра-ла-ла!
А злой объездчик нас ловил,
Огреть веревкой норовил
И все шипел: — Не трожь, не трожь! —
И пыль текла с его калош.
А где-то года через два,
Весной, когда пошла трава,
Вдруг эта телочка у нас
Коровой стала. Вот те раз!
Я не забуду той поры:
Звенели в стайке комары,
Мать подоила, принесла
Ведро и села у стола.
А мы к ведру кружком, кружком,
Всех напоила б молоком.
Но мать вздохнула глубоко:
Кровавым было молоко.
А мы стояли. Нам чего?
Нам по стаканчику всего.
Нам по глотку бы. детворе,
Но там молозиво, в ведре.
В один прихлеб, в один прискок
Его вызузивал телок,
Мотал башкой и мукал: — My!
Как я завидовал ему!
А ночыо падала звезда,
Чернели избы в два ряда
И по реке седой туман
Вползал Горынычем в урман.
Сидел в чащобе вурдалак
И колотил кулак в кулак
И чах над золотом Кащей
В пещере каменной своей…
И было утро. И петух
Кричал под полом во весь дух
И, затихая, клокотал,
Над злою долей хохотал.
Туда мы прятали его
И куриц — две ли. три всего —
Яичко к празднику хотя б,
А то придут — и цап-царап!
Лишь на порог — уже налог,
И, прав, не прав — скорее штраф.
Еще и спросят: — Саботаж?
Сглотнешь слезу и все отдашь.
И солнца первые лучи
Сияли так же горячи.
Как в эту утреннюю рань,
Но там окошко и герань,
А тут река и парапет
И без войны десятки лет.
По мостовой ступала та,
В ком трепетала красота,
Сквозила в черточке любой,
Звала на подвиг и разбой.
Из-за такой шагнешь в огонь,
Из-за такой — и нож в ладонь.
Из-за такой, из-за такой…
Но молоко вчера на кой?
В турецкой замше и шелку,
С японской сумкой на боку,
В австрийских туфельках — чок-чок! —
Высокий тонкий каблучок,
В глазах невинность и покой.
Но молоко вчера на кой?
Пакетов сорок, для чего
Слила, как не было его?
А молоко, а молоко,
Что надоить не так легко,
Чем в магазине взять, текло
Белым-бело, белым-бело…
Об этом, помнится, я взял
Своей знакомой рассказал
Доярке.
— Ну, — спросил я, — как?
Глаза потупила:
— А так.
Мы с ней на «ты» с давнишних лет.
Она — доярка. Я — поэт.
Через газету сколько раз
О молоке я вел рассказ!
— А так, — сказала, — побелей
Охота быть для кобелей.
— Для кобелей?
— А для кого ж?
Для них, проклятых, все, что хошь! —
И рассмеялась: — Тут вела
Одна подобные дела.
Не заровала шибко, но
Стыд от народа все равно:
Коров подоит вечерком,
Лицо умоет молоком
И в молоко сольет опять.
С лица не пьют. Да как сказать!
— И что?
— А что?
— Ну что потом?
— Не бить же глупую кнутом.
Потолковали. То да се.
Убрали с фермы. Вот и все.
А той, твоей-то, в городу,
Сказала б я: «Имей в виду.
От жиру бесишься. Да, да!
Тебя на ферму бы сюда,
Чтоб растрясла окорока,
Заныли б руки к сорока,
Прострелит бок, заложит грудь
Или еще чего-нибудь,
Тогда поймешь!» — Сказала б ей,
Твоей.
(Ах, если бы моей!
В рассветной рани тогда
Она являлась, как звезда,
Сняла трепетным огнем
В воображении моем.
О ней однажды мне хитра
Ее поведача сестра,
Врала ли, нет, я не вникал
И подливал вина в бокал.)
И всплыло в памяти опять:
Доить корову вышла мать.
Мы помогаем. Три ведра
Выносим. В первом — кожура,
Листы капусты. Во втором —
Вода согретая. Потом
Ведро пустое. Мать идет
И за собою нас ведет.
Картина, действо, ритуал!
Я и участье принимал,
И наблюдал. Коровий рот
Листы капустные жует.
Мать моет вымя и соски
И вытирает в две руки
Прилежно, нежно, а сама
Ворчит: — Ты чо это, кума,
Опять в репейниках? Да стой!
Корова крутит головой.
Но по подойнику струя
Уже запела, слышу я.
И шапкой, шапкой молоко
В ведре колышется легко,
И пузырится, и растет.
Корова жмурится, жует.
Тугой струи последний звук.
Мать поднимается: — А ну-к! —
И на коровий рыжий бок
Ложится ласковый шлепок.
С ведром наполненным самой
Идти ей весело домой.
Не говорю уже о нас,
Beiymux чуть ли не в припляс!
Стоим гурьбою у стола,
Мать процедила, налила
Всем по стакану и коту
Плеснула, чтобы мявкоту
Его не слушать. Кринки в ряд
Под белой марличкой стоят.
Блестит ведра обтертый бок.
Уносим кринки в погребок.
И чистота, и красота,
И песня сытого кота!
Мы шли с дояркой по селу,
Поземок вился в подолу,
Скрипела тропка — жжак да жжак! —
На деревах висел куржак.
Румяный критик, вы, виня,
Не шибко злитесь на меня.
Я, может, с рифмами в ладу,
Но сел писать — иду, иду…
Хотя скажу: в движенье смысл
Куска насущного и числ.
Я лишь на свет произошел.
Толкнули в спину — и пошел,
И полетел, но вот беда,
Как оказалось — не туда.
Гляжу, а бывшая страна
На много стран разделена,
И всяк себе, и всяк собой,
Своей дорогой и судьбой.
Мы шли с дояркой. Снег скрипел,
В степи пластался и кипел,
И поднимал седую муть,
И забивал на ферму путь.
Вот тут, у этого столба,
Я помню, пот смахнув со лба,
Раздумный дядька Гавриил
Мне речь такую говорил:
— Ты складно пишешь про коров,
Но, извиняюсь, врать здоров!
Когда ты видел: по пыли
Коровы вымя волокли? —
У дядьки вздрагивал кадык,
А я оправдывался: — Дык,
Такой прием.
— Какой прием?
— Такой, что выдумка при нем.
Доярки, помню я, смеясь,
В своих «кирзах» месили грязь.
А я раскрыть хотел всерьез
Им производственный вопрос.
Я так, входя в ажиотаж,
Им проповедовал массаж,
Что для наглядности готов
Был сам садиться под коров.
Я бойко, с пафосом писал
В газету свой материал.
Нет, я не думал, что строка
В бидон прибавит молока.
Как ни тачай строку к строке,
Надой коров на языке.
И все ж… Ах, юности пора!
Мошкой у скотного двора
Оттанцевала, отвилась
И в степь по ветру унеслась…
Мы шли с дояркой — жжак да жжак! —
Вдруг я невольно сбавил шаг
И рот разинул. Это чья?
«Кровь с молоком!» — Сказал бы я.
И рукавицы, и платок,
И черно-бурый вороток,
И индевелые пимы —
Все, все в блистании зимы.
Я в снег убродистый ступил.
Поверх ботинка зацепил.
— Вот так всегда! Ну и змея! —
Вздохнула спутница моя. —
Еще и вертит локотком!
Она ведь мылась молоком!
Она! —
Я вовсе опупел.
А за спиною снег скрипел,
И подзадоривал, и жег,
Не обернуться я не мог.
Я обернулся. И она
Остановилась вот те на! —
И обернулась! Легкий смех
Пал колокольчиком на мех
Воротника, потом, звуча,
Скатился под ноги с плеча —
И на сугроб, и на следы
В летучем промельке слюды.
Из-за такой из нас любой
Шагнет на подвиг и разбой!
Не зря народ имел в виду:
Кровь с молоком — в одном ряду.
— Айда! — Доярка за рукав
Меня потрогала. — Ты прав.
Краса девичья испокон
Терзает вас. Такой закон. —
И улыбнулась. — Я так «за»!
Мужчины выкатят глаза…
— Мужчины?
— Но!
— Не кобели?
— Мужчи-ины…
— Что ж, тогда пошли!
— Глаза-то выкатят, глядят,
Живьем несчастную едят.
Но та, бывает, и сама
Готова слопать задарма.
Ты прав, поэт. —
Ну что в ответ
Я мог сказать? Да, я поэт.
А прав? Едва ли. Сколько раз
Не в силах я горящих глаз
Был отвести от локотка,
И от кудрей из-под платка!
Но встречным взглядом, как кнутом,
Огретый, каялся потом.
Я часто голову терял,
Когда за кем «приударял».
В избе согретые теплом
Мы разместились за столом:
Хозяйка, я, ее сноха,
Густые кудри в вороха —
И по оплечью. На полу
Детишки ползали в углу.
И возвышался самовар,
И тихо пел, пуская пар.
В медалях круглых, с угольком,
Четыре ножки уголком,
Две ручки медные в резьбе
И эта песенка в избе!
Хозяйка глянула в окно:
— Чего он? Скоро уж темно,
С утра ворочает, как зверь!
Снаружи лапнули за дверь.
И та откинулась. Да что
Я все стучу, как долото:
Она и он, она и он.
Как будто нет у них имен?
Она — Мария Квашнина.
За труд была награждена
Кремлевским орденом — и всем,
Значенья местного совсем.
И сын Квашнин. И звать Семен.
А то долдычу: он да он.
И Люба. Кудри в вороха.
Кому — жена, кому — сноха.
Пришел Семен. И не успел
Умыться, честь — уже пострел
К ручище ласковой отца
Прилип. Видали хитреца?
А на столе и щи, и хлеб.
На них мужик издревле креп,
Блины — с поджаринкой бока —
И для запивки молока.
А на «югах» дают вина.
Верней, давали: — Ну-ка, на!
На, дорогой, не обижай, —
И щелкнут пальцами: — Вай-вай!
Гостеприимнейший народ,
И хоть со вкусом ест и пьет;
А вот ударился вразброд.
Сказал профессор мне Углов:
— Тупых прибавилось голов.
С вина пошли вражда и злость. —
И стукнул в лоб. — Сплошная кость.
Но всех грешнее наш руссак.
Хлобысь! — И ноги — враскоряк.
Еще хлобысь! — В глазах темно.
Водяра — это не вино.
Какой едок — такой ходок.
Налюбоваться я не мог:
Семен хоть ростом и не мал,
Но за дивизию умял.
Весь день клепал он и варил.
Он мехтележку мастерил
В своем хозяйстве из всего,
Что под рукою у него.
Не за горами и весна.
Прощелкнет шишкою сосна.
Ручьи отпляшут, первый гром
Ударит в поле, за бугром.
О чем в парламентах ни спорь,
А не прибавить ясных зорь
И теплых ласковых дождей
На нивах Родины моей.
Земля… Возьму ее, потру,
Сыпну впритруску на ветру,
И упадет она, пыля,
К моим ногам. Земля, земля…
Ну был бы рыбой — я б туда,
Где только рыба и вода,
Ну был бы тем же я скворцом,
Взлетел — и дело бы с концом.
Но я — земной. Я — человек.
Я связан с почвою навек,
Не зря с друзьями каждый год
Сажаю в поле огород.
Семен уселся за столом.
Густые брови наизлом,
Перед Семеном самовар
Сипит, поет, пуская пар.
С жаровней, с угольем внутри,
В медалях круглых — раз, два, три! —
Старинный, дедовский. Заметь,
Такой приитственно иметь.
Корову — ту еще подой,
А самовар залил водой,
Разжег, раздул уголья — и
Гоняй во здравие чаи!
И дел всего-то: кипяток
Да размалиновый листок,
Чебрец, дущица, оттого
Что нет другого ничего.
Индийский чай? Иди-свищи.
Цейлонский? Тоже поищи.
К тому ж скажу, как на духу:
Кому — Цейлон, кому — ху-ху!
Зеленый — этот от жары.
Но не везут из Бухары,
А если что и привезут. —
Солома, сено есть и тут.
Семен Квашнин повел плечом.
Горит рубаха кумачом:
— Ну как, писатели, дела?
Куда борьба вас привела?
— Я — не борец.
— А кто?
— Борцы
Там, где спортивные дворцы,
Где жизнь планует всяк себе,
Кто по классической борьбе,
Кто по «кунфу», кто по «дзюдо».
Распределяет «от» и «до».
— Тогда вы учите чему?
— Я не учитель.
— Почему?
— Давно бы знать тебе пора:
Учитель там, где детвора.
Где школьный класс, где пятью-пять —
Не двадцать семь, а двадцать пять.
(И да простит меня Светлов:
Не оказалось лучших слов.)
— А ты? Кто ты?
— Поэт.
— Ах, да!
Я и забыл!
— Но вот беда:
Поэтов много развелось,
Про жизнь толкуем вкривь и вкось,
И так и сяк — но вот беда:
Не жгем сердца людей.
— Да. да! —
Сказал Семен и на меня
Воззрился, голову склоня. —
А ты?
— Что я?- Ну, ты какой?
Я хохотнул, махнув рукой.
Мальчишкой, помнится, не раз
Бросал на зеркало я глаз,
И от горшка-то два вершка,
Но наблюдай исподтишка:
Пускай не Лермонтов, а все ж
Я чем-то все-таки похож:
Губа такая же и бровь
И та же рифма «кровь» — «любовь».
Смотрел я сбоку и мечтал
Встать на гранитный пьедестал.
Да и теперь, когда я сед,
Заглянет пьяненький сосед,
Подам ему и выпью сам
И антитезой по мозгам!
А тут еще параллелизм,
И ассонанс, и афоризм,
И под конец (Не без греха!)
Блесну синекдохой стиха.
Зажмурясь, охнет инвалид
(Сосед с протезом).
— Чо? Болит?
А он уже не может встать,
Не может пальцы сосчитать
На алюминиевой руке,
Гудит, как муха в молоке.
И я веду его домой.
Жене он скажет: — Ангел мой! —
И рухнет. — Знаешь, пятью-пять
Как ни крути, а двадцать пять!
А та ему: — Любовь моя! —
И подзатыльник: — Знаю я.
А вот тебе любая темь
Теперь докажет — двадцать семь!
Поэты, барды, кобзари —
Сосуды с пламенем внутри.
(А у кого и нет огня,
Одна лишь тлеет головня.)
В шерешу выстроить одну
И попросить бы старшину,
Мол, рассчитай-ка, дорогой,
Всех нас — на «первый» и «второй».
Уверен я: и тот, и тот
Команду правильно поймет.
Однако в гулкой тишине
Все «первый» гаркнут старшине.
А самовар сипел, сипел…
Я оглянуться не успел —
Повечерело за окном
И погрузился в сумрак дом.
Висела лампа Ильича
И не горела. Где свеча?
Где керосин? Туды-т-его!
Впотьмах не видно ничего.
Опять авария? Не зря
Над фермой пыхало, искря.
А может, вырубили сеть,
Чтоб экономию иметь?
Наш разговор то умолкал.
То незаметно возникал
Сам но себе, когда слова.
Как голубки из рукава.
Мороз крепчал на всю Сибирь.
Семилинейный где пузырь?
Нашли етаринушку. Но, мля,
Не оказалось фитиля.
А за окном темным-темно.
Зажечь лучину? Не смешно.
И вот, покинув сельсовет,
Сам председатель ищет свет.
Спешит к монтеру: — Ты чего? —
Глаза уставил на него.
А починять идти тому,
Как все равно идти в тюрьму.
А председатель: — Зря ты, зря!
И достает полпузыря.
Голубоглазый демократ.
Плюю налево троекрат.
На всякий случай, но звезда
Твоя горит, как никогда.
И дай-то бог! Забрав печать,
Учись не только ей стучать.
Как говорит у нас народ —
Хоть на полшишки, а вперед.
И дай-то бог, и дай-то бог…
(Ах, дотянуть бы мне до снох,
До внуков, правнуков! А ну,
Вдруг я и вправду дотяну?)
Сноха Марин в темноте
Гремела чашкой на плите.
Из-под пухового платка
Белела полная рука.
Нет, не повойная коса.
Нет, не разбойная краса —
От домовитости такой
Струились ласка и покой.
Так печка русская теплом
Обогревает зимний дом.
И в наши дни, и в старину
Спасала душу не одну.
Бывало, вымерзнет мужик,
Аж не ворочает язык,
Придет, кишкою трепеща, —
Ему и стоику, и борща.
А он ушанку на гвоздок,
А он обувку в утолок
И к печке стылою щекой
И разомлеет — бог ты мой! —
Стоит, глаза полузакрыв,
И чует жизненный прилив
И от тепла, и оттого,
Что иа столе — не без того!
И дали свет. Когда монтер
Не до угрюмости хитер,
А свесела, монтер всегда
Пойдет, починит провода.
Я встал: — Ну, кажется, пора
И убираться со двора,
Сижу, угнездился я тут.
Точу язык, а дома ждут. —
Простоволоса, как была,
Мария сверток принесла
Из сенок, фыркнула: — Мороз
Загнул, поди-ка ты, всерьез!
В дорогу собранный совсем
Я пожимал ладошки всем.
Кивнул Семену: — Ты давай
Меня, Семен, не забывай!
Когда с.берешься и махнешь
Ко мне на день, другой?
— Д-ак чо ж…
— Я чем смогу, тем помогу.
Давай заглядывай!
— Угу.
Я вышел в ночь. С крыльца — и в ночь.
Собака взлаяла обочь.
За мной как будто смущена
Прошла к воротцам Квашнина.
Прошла и сверток мне сует:
— Возьми гусятинки.
— Ну вот!..
— Возьми, возьми! Там, в городу
Не шибко нынче на еду.
А ты, — неясный знак рукой, —
Стрелок.
— Стрелок?
— Еще какой!
Ишь, на сноху мою взглянул,
Как из ружья по ней стрельнул!
А ту, что мылась молоком,
Ты созерцал, поди, тайком
Из-под кровати? Или как?
У-у! — Показала мне кулак,
Легонько стукнула в плечо.
— Ты чо дерешься?
— А ничо! —
И тут уж вовсе смущена. —
Иди! — сказала Квашнина.
Ах, сколько раз себя я клял
И возле сердца руку клал,
Давал зарок: «Не буду впредь
Я вообще на них смотреть!
Всему виною — тайны те,
Что открывал я в красоте.
Когда случайно, вполследа,
Ловил ее я иногда.
Неподражаемо красив
Через село огней курсив.
Забор, что инеем лохмат,
Великолепен, хоть горбат.
А эти тени на снегу?
А та доярка на бегу,
И легкий посмех, и платок,
И бровь, поднятая чуток?..
Я сверток нес. В нем гусь лежал.
Снег под ботинками визжал.
Темнели избы в стороне,
Сняли звезды в вышине.
Задрал я голову — и жуть! —
Встал и гляжу на Млечный Путь.
Безбрежность… Сколько, сколько нас,
Землян (И раньше, и сейчас
И, я уверен, будут впредь)
Вот так сподобилось глядеть!
В ночные злые холода
Горит, горит твоя звезда.
Остолбенев, разинешь рот:
А вдруг сорвется, упадет?
И вдруг увидишь ты, прости,
Ее живую, во плоти.
Она в далеком-далеке
Умылась в звездном молоке
И возлегает на коврах
В седых космических мирах.
И дышит грудь, как два холма,
Взглянуть на них — сойти с ума! —
И два сосочка — ох и ах! —
Как два шатрочка на холмах.
С того и этого соска
Стекают капли молока,
Срываясь, падают быстры
В ночные темные боры.
И мчится стая Гончих Псов,
Достичь пытается Весов,
И неудачливый Стрелец
К Большой Медведице, хитрец,
Подкрался, целится, а та
Через кусты — и ла-та-та!
Косматый, дикий Козерог
Навел на Рака острый рог
И отступает, пяля зрак.
Клешнями вздрагивает Рак.
(Прости, читатель мой, прости,
Я в звездном небе не ахти,
Я не колдун, не астроном,
Мне ближе слово — гастроном.)
А Млечный Путь лежат плашмя,
Туманом огненным дымя.
И по туману, по пыли
Коровы с выпаса брели,
Чтоб их в пригоне, у перил
Хозяин на ночь подоил
И молока, нагнув чело,
Налил в тарелки — НЛО:
Пускай летят, куда хотят,
Людей питают и котят.
И захотелось мне глотнуть
Из той посудины чуть-чуть,
Я даже руку протянул
И вверх ладошкой повернул.
Но мир безмолвный до тоски
Сдавил мне горло и виски…
А мне бы только полглотка.
Но нет на небе молока.
Комментарии